В субботу 4 октября не стало Фёдора Черенкова. Обозреватель Sportbox.ru подбирает слова прощания.

Как говорил благословивший когда-то его в большой футбол Николай Старостин, весь мир делится на тех, кто любит «Спартак», и тех, кто «Спартак» ненавидит.

Всю свою жизнь связанный со «Спартаком», Черенков тем не менее каким-то непостижимым образом оказался изолирован от той ненависти, которой движима другая половина мира. Он всегда был в коллективе, среди партнёров, и в то же время — сам по себе. Более командного игрока трудно было придумать, но и более независимого образа — тоже. Такой вот парадокс.

Его исключительность негласно, но в то же время единодушно признавали и киевляне с днепропетровцами, и тбилисцы с минчанами, и динамовцы с армейцами — любой из конкурирующих со «Спартаком» лагерей. Его даже звали одинаково на любом стадионе Союза. Достаточно было сказать: Федя — и каждому было понятно, о ком речь.

И ладно бы дело ограничивалось болельщиками. Но ведь и чуждый вроде бы лирике профессиональный мир его безмолвно выделял. Тем хотя бы, что его почти не били. Десятку, игрока, который обречён на жёсткий приём самим штатным расписанием футбола. Нет, не в том, конечно, смысле, что против него совсем не нарушали правил. Нарушали, роняли, но вот зло, на слом, так, как способны были защитники с прозвищами Автоген и Коса (а аналоги этой динамовской парочки имелись практически в любой команде), его действительно никто не бил.

Его к тому же оберегали судьи — не специально, разумеется, а неосознанно, помимо воли, позволяя соперникам в борьбе с ним чуть меньше, чем с другими. (В скобках можно заметить, что оборотной стороной этой истории стали потом удаления Черенкова в еврокубках. Там лишённые пиетета соперники играли с ним жёстко, на грани грубости, он, не привыкший к такому обращению, отмахивался, и судья поднимал красную карточку. В Союзе же у него и предупреждений-то почти не было: первую жёлтую он получил на восьмом году карьеры.)

Трудно утверждать наверняка, в чём была природа столь единодушного отношения к нему соотечественников. Быть может, разгадку стоит искать в том, что он очень походил на гостя из самого светлого, самого дорогого каждому мира.

Круглое лицо, тонкие черты, спокойный бесхитростный взгляд, чуть пробивающиеся над верхней губой усики и стрижка будто под горшок (была у него одно время такая): глядя на него, трудно было отделаться от ощущения, что этого паренька ты давным-давно знаешь по какой-то детской книжке. Кажется, примерно таким в русских сказках рисовали Иванушку-дурачка.

Черенков не выделялся на поле ни ростом, ни статью, и это тоже полностью укладывалось в жанр. Начиналась игра, и этот нескладёха оказывался вдруг и ловчее, и остроумней, и сильнее тех, кто выглядел героем в строю. Это было волшебство! Ровно то же, как на тех страницах, что когда-то читала тебе мама.

И игра его — она ведь тоже была из детства. Азартная, открытая, лёгкая, простая, озорная. В ней не было ни натуги, ни механики, ни мышц — всех этих благоприобретений взрослости. Это был словно подросший мальчишка из тех, что все дни напролёт проводят с мячом, — раньше таких можно было встретить в каждом дворе, на каждой полянке. Он не играл в футболе и уж тем более не работал — он там жил.

Да и само имя. Федя. Столько в нём было тепла, сколько бывает только в детстве.

И выделяя среди прочих этого парня, негромко привечая его и безотчётно оберегая, футбольный люд: болельщики, соперники, судьи — на самом деле, может быть, хранил вовсе и не Черенкова. А что-то очень личное и очень дорогое. О чём никто из серьёзных граждан никогда не станет распространяться на людях, но что внутри каждого обязательно живёт. Тот хрупкий островок бескрайне-голубого неба и ласкового солнца, где всё здорово и всё впереди.

Но однажды детство уходит. Навсегда.

Спасибо тебе, Федя. С тобой мы смогли задержаться в самой лучшей поре много дольше, чем это предписано паспортом.